я дышу с тобой одним воздухом;
твои выдохи станут со временем
моими вдохами,
переварятся в лёгких,
частично вернутся,
а то, что останется
сваляется, скатается в шарик,
собьётся в комок,
будет расти во мне - твой плод,
твоё откровение:
размножение путём деления -
путём деления воздуха,
воздушно-капельный путь не всегда безопасен.
стучишься по стенкам лёгких,
вызываешь отнюдь не девственный кашель,
щекочешь ручонками - сладко,
умела б - вязала пинетки и чепчик.
я становлюсь агрессивной
исключительно от бешенства матки,
но потом вспоминаю: во мне твой человечек,
и тогда начинаются схватки:
наружу рвётся материнский инстинкт -
больно, но с пользой для дела,
для затяжного почти физиологического процесса
(ни капельки инородного тела)
во мне там сплошной гольфстрим,
как в инкубаторе: тепло и цело.
внематочной беременностью
сегодня никого не удивишь,
хотя настолько внематочная
может показаться абсурдной,
вызвать ажиотаж во врачебных кругах,
в кругах психиатров не иначе,
но ты же знаешь -
для меня ничего не значит
тот факт, что чужое сердечко меж рёбер
не выльется в смешную дочку
в веснушках и с бантами,
точь-в-точь как
одна знакомая дама.

оно зачерствеет и будет скрести, царапать. я буду плакать.
оплакивать. ком эмоций засохших, перегоревших.
под потолком в ванной я буду вешать мужей-гадов,
собак и кошек перетоплю в унитазе. мне будет сорок,
я буду писать романы для баб читающих за стряпнёй
оладий. для тех, у кого по дому бегают дети по двое, по трое.
мадам, перевернув страницу-оладь, будет на них кричать.
ей будет не сорок, ей будет тридцатник с хвостиком,
мой романчик будет ей мостиком в мир
невиданных страстей для жены и матери
двоих (а то и троих) детей. на ней будет платье.
на мне будут брюки. тех мужей, которые будут чересчур
тяжелы, кого не смогу вздёрнуть пущу
на папье-маше. ма шер, мне так больно… оно - ящер!
оно - сухой морской ёж! оно - ящик с моим барахлом:
нежность, Хармс шестьдесят седьмого, страхи
(а вдруг упадёт! а вдруг на дорогу выбежит!) этот ком
так давно лежит уже, что увлекаюсь но-шпой, мне
сорок, но безмерно глупа - всё жду, что поможет.
очередной рот шепчет: но-шпа... но-шпа... и
улыбается: "я лучшее болеутоляющее". она
путает его со снотворным. ей двадцать, ей можно.
я осторожно ступаю от раковины к кровати, у меня
даже на ночь не платье - пижама. пишешь себе
на холодильник: "мама, я уезжаю. не жди" пытаешься
не обращать вниманье на боли. напоминаешь
себе, что впереди столько написанных книг. тобою.
для тех у кого по двое, по трое. и можно
позволить себе какое-нибудь море, какие-нибудь
горы и водопады. санаторий. говорят, что там лечат.
но хирургического вмешательства не потерплю! все мои
речи, что режет, что колет - да, оно дохлое, но ведь
именно дохлое обычно святое. оно зачерствеет.
и будет скрести, царапать. я буду прятать её там,
куда никто не полезет (надеюсь). я не отдам.
я никого не возьму взамен. оно не посмеет сбежать!

однажды я проснусь и пойму, что все кончено.

тыкну тебя в бок, прошепчу: "слышишь?"
ты недвусмысленно ответишь. ты спишь.
и тебе абсолютно неважно, что картечью
меня разорвало, что я прыгнула с вышки
в пустой бассейн, что соседская собака
(бульдог тети Клавы) отгрызает мне пальцы
ног, что тот, кто до сих пор был мой
локальный бог, умер, что теперь не помогут
свечи. ни зажженные, ни введенные.
вчерашний вечер со всеми его встречами,
со всеми "так рада так рада" был нашим
последним семейным выходом. вышли,
оставили дверь открытой, вернулись.
два меньше трех, но мне не пришлют
открыток с пожеланиями скорейшего
восстановления. и слов "мне так жаль"
не будет. через четыре часа ты
проснешься, возмутишься, спросишь,
почему тебя никто не будит. ты
сваришь кофе и овсяную кашу.
ты думаешь, все как раньше и
делаешь завтрак. я не встану, чтобы поесть,
я знаю: там две тарелки. ты обидишься,
ты хочешь сделать мое утро другим.
сытым хотя бы. похвально.

твоя проблема в том, что ночью ты спишь.
все уже кончено.

мама, мама пусти! мама ну сколько можно!
склеивать мои куски: там ручка, там ушко и ножка.
мама купи себе куклу! и, как ты делала в детстве,
нянчи. я должна тебе девять месяцев, ты же
лимит превышаешь до одури. годы идут, годы!
мама сложи меня в ящик, ляг сама, если хочешь.
я не помню, когда последний мой хрящик
остался целым под давлением твоего тела.
мама, ты ребенка хотела! зачем тебе мои
слезы? купи себе пазл, мама, и его собирай
так и этак. очередные наркозы. знаешь, если так пить,
скоро дойдешь до цирроза. жаль, что пьешь
ты всегда до точки, не выше, не хочешь меня
утопить. мне уже нечем тебя изнутри бить.
я не могу точно сказать, что от меня осталось.
наверное, какая-то малость. а ты все время
находишь новые детали. в последней своей
книге ты писала про то, как на тебя влияет
климат, когда он резкоконтинентален. мама,
при чем здесь климат, мы жили и в других
городах. везде ты хотела, чтобы у тебя была
только я одна.

мама... ты злая, ты знаешь это. ты говоришь,
что любишь, гладишь, пальто одеваешь
(чтоб мне было тепло), а потом добавляешь
"моя". я делаю тебе больно, я знаю, я тоже злая.
ты вынуждаешь.

мама, первые девять месяцев я любила тебя.
честно. поэтому еще долго затем я не находила
себе места, пока не поняла, что это игра без
правил. что в ней побеждает тот, кто сумел
вынести все таймы. игра на выносливость,
в которой не победит дружба, ее не бывает
между стражем и овцой на закланье. поэтому
я стараюсь. окапываюсь, готовлюсь к худшему,
придумываю план эвакуации на тот случай,
если ты что-то упустишь.