baturine
Младший "Помпа"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда
тебе шесть лет - мир прост и ясен, он состоит
из гарнизонной коммунальной квартиры с казенными
табуретками, казенными столами, казенными
кроватями и казенными жильцами - людьми
служилыми и иже с ними. На каждом элементе
этого мира, будь то стол, табурет или радиоприемник,
синей масляной краской написано имя. Кухонный
стол, например, зовут очень просто: инв.
№ 014, а любимую табуретку цвета морской
волны величают сложнее - инв. № 544, а вот
трофейный немецкий приемник с проигрывателем
имеет два имени: громкое металлическое на
груди - "Telefunken", и сзади
скромное, все той же синей масляной краской
- инв. № 007.
Мир
очень прост и ясен, и даже когда вдруг оказывается,
что не все так просто, как мнится, и происходит
что-то новое, или появляется кто-то новый
- мир реагирует просто и ясно, принимая
в свои пределы новые события, новые предметы
и новых людей. А может это новое просто
снисходительно позволяет твоему миру захватить
их в плен и расширить свои границы…
Мой
мир прост, в нем живут мама и папа, дядя
Петя, тетя Валя, матросы с "губы",
просто матросы, лейтенанты из нашего полка,
их жены и многие, многие другие, кого я
очень люблю и без которых не было бы в этом
мире меня, а даже если бы и был, то без
них и быть бы мне не хотелось.
Меня
зовут Жека. В моем мире я самый главный,
и весь мой мир послушно вертится вокруг
меня, и все люди и вещи просто призваны
для того, чтобы быть для меня. После меня
самая главная, конечно, мама. Мама! Она
неизменна и постоянна с первого дня, как
я ее знаю, от нее исходит такой знакомый
теплый молочный запах, который я помню с
того самого времени, когда, наверное, еще
не помнил себя. Она все время рядом, и даже
когда ее нет, то есть она куда-то ушла,
то она все равно есть и все равно рядом.
Медведица с медвежатами с коврика над моей
кроватью, когда я ложусь спать, смотрит
на меня очень внимательно и заботливо, совсем
как моя мама. Вообще медведица очень похожа
на мою маму, она так же, как моя мама, постоянно
охраняет меня и своих медвежат, и мама,
укладывая меня спать, как бы передает меня
на попечение медведицы. На левом потертом
углу коврика с медведицей и медвежатами,
том, что около моей подушки, с изнанки тоже
есть инв. № 118. Как говорит мама: "Эхма!
Жизнь наша казенная". Потому, что хоть
мы с мамой и не служилые, но уж точно иже
с ними.
Мама
у меня очень красивая, папа говорит, что
вбацался с первого захода и по самые уши.
Для меня это не удивительно, я тоже вбацался
с первого захода в свою маму, и тоже по
самые уши. Так я ее люблю. И когда я ей
об этом говорю - она смеется и отвечает,
что очень похоже на правду, потому что если
судить по величине моих ушей, а они у меня
как у маленького слоненка, то меня, вбацавшегося,
похоже тянули из мамы именно за уши. Когда
я не хочу спать, то смотрю на медведицу
и ее медвежат, или отворачиваю угол коврика
и смотрю на инв. № 118.
Мой
мир полон этих инв. № …, они есть везде:
на настольной лампе, радиоприемнике, диване,
шкафу, кастрюлях, простынях, подушках, и
я не удивлюсь, если вдруг обнаружится, что
и у меня где-нибудь на попе, написано синей
масляной краской инв. № 1. Единственное,
в чем я не сомневаюсь - что там стоит единичка.
Потому что в моем мире я главный.
Маму
зовут Тамара, как царицу Тамар. Царица Тамар,
она была просто Тамар, а моя мама ТамарА,
а где-то наверное есть ТамарБ, или ТамарВ.
Ну это как с инвентарными номерами - инв.
№ 111, инв. № 112, инв. № 113 и так далее.
Поскольку я Жека, то, видимо, когда-то был
царь Жек, а я теперь ЖекА, и есть где-то
ЖекБ. Вот с папой как-то неясно. Мама зовет
его Саней. Почему мы с мамой на А, то есть
первые после тех, а папа Саня на Я, последний
в алфавите, и где Сан и предыдущие по алфавиту?
Мир, наверное, все-таки устроен сложнее,
чем кажется.
Папа
непостоянен, его всегда нет, и только иногда
он появляется, а потом снова исчезает. Папа
шершав небритыми щеками и колюч звездочками
на голубых просветах погон черного кителя,
пахнущего одеколоном и коньяком. Матросы
с "губы", красящие известкой тротуарный
бордюр и детсадовский забор, величают папу
"Помпой". "Помпа" означает
помощника командира по политработе. Я думаю,
матросы с "губы" за что-то не
любят папу, наверное, он с них снимал стружку.
Я
думаю об этом и представляю, как папа с
рубанком в руках и засученными рукавами
форменной рубашки снимает стружку с матроса
в тельняшке, лежащего около тротуарного
бордюра. Я понимаю, что это чепуха, не такой
уж я и маленький, чтобы понимать это выражение
так буквально, но все равно зрительная ассоциация
так и стоит перед глазами. Они и меня иногда
называют "Малым помпой" или "Младшим
Помпой", перенося на меня часть своего
недовольства папой, но я не обижаюсь на
них. Когда я сказал об этом папе, он рассмеялся
и ответил: "Не обижайся на них, Жека,
это они не от зла, просто… просто они разгильдяи".
Теперь если я иду мимо матросов с "губы"
и они меня встречают словами : "Привет,
Младший Помпа!", я им отвечаю весело:
"Привет, разгильдяи!". Они смеются
в ответ и сразу называют меня Жекой, дескать,
молодец, как выкрутился. Они действительно
не злые, и я на них не обижаюсь: они мои,
они принадлежат моему миру и мне, что же
я на них буду обижаться. Глупо.
День
начинается гимном из черного репродуктора,
он будит маму и папу, я в это время уже
не сплю, потому что меня укладывают рано
и я успеваю выспаться до подъема. Я просто
лежу с закрытыми глазами и жду гимн…. Но
репродуктор молчит, просто он, видимо, сам
еще не проснулся. Еще немножко и он проснется
и зашипит от досады, что пора вставать,
а потом громко и неприятно заголосит: "Союз
нерушимый республик свободных…".
И
начнется суета. Сначала промчится за дверь
к коммунальному умывальнику папа в черных
сатиновых трусах, ему нужно успеть до соседа
майора дяди Пети, как молодому и зеленому.
Потом на кухню выйдет мама и начнется гремение
крышками кастрюль, шипение сковородки с
запахом яичницы и картошки, или сосисок
и макарон. Маме тоже надо успеть до майорши
тети Вали, мама тоже молодая и зеленая…
ну про нее я понимаю, у нее зеленый халат,
а папа - то в черных трусах? Зеленый? Папа
говорит, что это называется субординацией.
Я
продолжаю предположительно спать - у меня
нет выбора, даже если я встану, меня все
равно загонят в кровать - комната маленькая,
чтобы не путался под ногами, пока мама готовит
завтрак, а папа облачается в форму цвета
трусов.
Маме
уже тридцать, а папе тридцать два. А мне
скоро шесть. Им все время куда-то хочется
пойти, то на танцы в Дом офицеров, то в
гости, то в кино на "Полосатый рейс".
А тут я, да не просто, а Жека, привыкший
быть центром всех праздников. Жека, которому
тоже надо на танцы в Дом офицеров, в кино,
в гости… везде. У меня есть слабое место.
Я не люблю купаться в ванне из оцинкованной
жести на кухне. Когда папа с мамой куда-нибудь
собираются пойти, а я капризничаю, папа
снимает китель, вешает его в шкаф и говорит:
"Хорошо, мы не идем в гости! Но раз
уж выпало свободное время, давай-ка, Тамара,
мы искупаем Жеку в ванне. Когда еще в баню
попадем?" Насколько я люблю гарнизонную
баню, где плескаюсь по субботам с папой,
настолько же я не люблю ванну на кухне.
На рев появляется дядя Петя, который говорит:
" Ребята, вы совсем остервенели!",
и избавляет меня от купания. При условии,
что я лягу спать и отпущу маму и папу в
гости, а дядя Петя присмотрит за мной уложенным
в кровать. Через пятнадцать минут я сплю,
уткнувшись носом в подушку, правой рукой
сжимая кортик дяди Пети, а мама и папа уходят
в гости. Долго ли сидит со мной дядя Петя
- неизвестно, поскольку просыпаюсь я только
поутру.
Папа
говорит, что мы - морские летчики. Но я-то
знаю, что морской летчик дядя Петя, а папа
"Помпа" у дяди Пети. Дядя Петя
командир нашего полка. Наш полк морской
авиации дальнего действия стоит в Романовке
и мы летаем на разведку к японцам в Окинаву.
У них там в Окинаве сидят американцы, и
мы их разведуем и фотографируем. Летает
дядя Петя и лейтенанты, а папа смотрит за
их морально-политическим обликом, но вечером
и от дяди Пети и от папы одинаково пахнет
коньяком.
Мама
уходит на работу после папы, а меня закрывает
в нашей комнатке потому, что я великий путешественник
и могу закатиться куда-нибудь без спроса.
Я остаюсь дома один, снаряженный всем необходимым
для автономного существования до вечера
- зеленым горшком под кроватью, супом и
кашей, двухлитровой кастрюлей вишневого
киселя с клейкой, противной, как медуза,
пенкой и трофейным приемником, телефоном
и балконом для собственного развлечения,
поскольку развлекать меня не кому. С Телефункеном
мы дружим давно, и я знаю, когда его надо
включить, чтобы услышать: "Здравствуй,
малыш! Я расскажу тебе сказку…", или
радиоспектакль для детей. Я могу просто
поставить на Телефунковский проигрыватель
пластинку с "Брызгами шампанского",
"Галопом", или "Танцем с
кастаньетами" и даже потанцевать с
воображаемой партнершей, под "Утомленное
солнце" Оскара Строка.
Телефон
развлекает меня иначе, каждый час звонит
мама, и я рапортую ей о текущих событиях,
как то: я съел кашу, я пил кисель, я слушаю
танго "Дождь идет", и где мой
горшок, потому, что я уже полчаса его найти
не могу, а под кроватью его нет, и вообще
его нигде нет, так как и искать-то, в общем-то,
негде, и на балконные перила я не залазил.
Я не сумасшедший, мы живем на третьем этаже
и внизу ох как высоко! Когда мамино целеуказание
не приводит к благополучному исходу и горшок
все-таки не находится, я, потерпев чуть
больше положенного, аккуратно писаю струйкой
с третьего этажа, слегка присев за балконными
перилами. Это приседание меня иногда подводит,
так это не удобно, что аккуратная струйка
превращается в хаотично мечущуюся. После
чего тетя Маша из квартиры этажом ниже,
жена помпытеха дяди Паши, дождавшись, когда
я закончу, чтобы не испугать, шумит снизу:
"Жека! Опять горшок где-то запрятал?".
Тетя
Маша не злая, но я стараюсь, проходя мимо,
проскочить незаметно, потому что, заметив
меня, она не преминет не больно хлопнуть
меня по заднице и сказать: "Привет,
Жека! Опять написал мне в цветочный ящик.
Зассанец маленький!", а я начинаю канючить:
"Тетя Маша, я не нарочно, горшок не
нашел и ветер наверное был".
"Да,
вот, твой ветер мне дождиком оборачивается",
- вздыхает она и оставляет меня в покое.
К
маминому приходу двухлитровая кастрюля киселя
оказывается пустой, а каша и все остальное
нетронутым и мама грозит, что не будет оставлять
мне кисель, если я не буду есть кашу, или
что там она мне оставила. Мама кормит меня
и отпускает в полковую Ленинскую комнату,
я хожу туда с матросами смотреть телевизор.
Телевизор
называется "Неман", есть такая
река, наверное тоже трофейный, раз уж "Неман",
значит немецкий. Долго я там не бываю, смотрю
Владивостокскую детскую передачу, "Шустрик
и мямлик" называется, а потом иду домой,
потому что больше там смотреть нечего, все
больше Хрущева показывают в кукурузе.
На
выходе матрос, покуривая, спрашивает меня:
"Ну ты чё, Малый Помпа, домой так рано,
покури с нами, может тебе папироску дать?
А то от моей дерни пару раз", и протягивает
мне пачку папирос с красной звездой и силуэтом
мотоциклиста. Папа, по-моему, слабовато
смотрит за их морально-политическим обликом,
если бы у них был коньяк, они и то мне предложили
бы, ну да я ничего кроме "Содовой"
и киселя не пью.
"Я
курю только "Казбек", - сердито
говорю я и развернувшись решительно ухожу.
"Казбек" курит папа, "Казбек"
вообще курят только офицеры. Сзади слышится
смех, они наверное меня испытывали на слабо.
Ну да я им не "слабо"!
Зато
пилоты, особенно лейтенанты, меня без шоколада
не отпускают. Пока хожу по части - то один
плитку сунет, то другой. У них шоколад,
как говорит папа, входит в лётный паёк,
и я нагуливаю плитку-две. А если прихожу
на весь день с дядей Петей - то три-четыре,
а то и все пять, не считая приносимых лейтенантами
на вечеринки, когда они в гостях у папы
или дяди Пети. Люблю лейтенантов! Душевные
парни и зовут меня Жекой, а не Младшим Помпой.
Я
как-то ходил в детский садик, но возникли
проблемы. Мне мама все время надевает голубые
или фиолетовые рейтузы с резинками внизу,
и все было нормально, пока во время моих
сборов в детсад не зашел по какому-то делу
дядя Петя и, увидев меня, не сказал: "Жека!
Ты, рехнулся, ходишь в публичное место в
женских панталонах. Что это за фиолетовое
галифе?", - и растянул руками мои фиолетовые
рейтузы с резинками в разные стороны. Рейтузы
правда как-то сразу стали похожи на галифе,
какие носят в нашем гарнизоне пограничники.
"Пехота, едрён корень…", - добавил
дядя Петя и со вздохом вышел. После этого
я не смог ходить в садик. Во время дневного
сна надо при всех раздеваться, а потом во
время сна хочется писать, и надо подниматься
и через всю спальню шагать в туалет… Мне
стыдно, что все люди, как люди в обычных
трусах, а я в фиолетовом галифе. Мама сказала,
что это глупости, в этих трусиках тепло
и гарантировано, что я не потеряю свою письку.
Потерять письку, конечно, было страшно,
она у меня одна, но менее страшно и стыдно,
чем идти через всю спальню на посмешище
народу. Если уж дядя Петя сказал…!
Промучившись
два дня под одеялом с риском написать в
постель, на третий, я перед дневным сном
ушел из детского сада. То есть я не сразу
ушел, а сначала подошел к матросам с "губы",
красившим детсадовский забор шарой. Шара
- это краска такая серого цвета, у нас ей
покрашены катера морских пограничников.
Матросы, выслушав меня, сбили мне из трех
отрезков заборного штакетника автомат в
подарок и даже привязали к нему веревку,
чтобы автомат можно было повесить на шею,
и сказали: "Не ломай, корешок, голову,
вали из этого сада в самоволку". Ну,
я по совету "разгильдяев" и свалил.
За
самоволку нагорело по первое число, я был
выпорот мамой, так как домой появился уже
затемно. А и был-то в самоволке всего ничего,
просто на берегу залива, маршируя со своим
автоматом на шее, встретил пограничный наряд
в галифе и зеленых фуражках. Старший сказал:
"Ну, ты, что боец? Тоже Родину защищать?
Давай с нами!".
Пару
километров вдоль берега залива я маршировал
с автоматом на груди за пограничниками и
защищал с ними Родину, пока перед пограничной
тропой уходящей в сопку по-над обрывом,
поблагодарив за службу, мне не отдали приказ
возвращаться в гарнизон. Я отдал честь и
отправился назад, отвлекаясь иногда на морских
звезд и ежей, выброшенных морем на пляж,
или пытаясь поймать маленьких крабиков у
самого уреза воды. В общем, когда я попал
домой, уже смеркалось. Я был объявлен в
розыск как самовольщик. Папа потом сказал
обо мне: "Разгильдяй!".
Порот
я был больно и обидно. Обидно, потому, что
я ведь не шлялся где-нибудь без дела, а
защищал Родину. Но мама сказала, чтобы я
не забивал ей голову папиными бреднями и
взяла ремень. Кончилось всё драной задницей,
слезами и заявлением, что я больше никогда
не пойду в детский сад. Никогда! Даже если
мне дадут папины черные сатиновые трусы.
Примчавшийся на шум дядя Петя сказал: "И
правильно! Обрядили парня в женские панталоны.
Ни чести, ни совести!".
С
тех пор я не хожу в детский сад, а дядя
Петя берет меня с собой на службу. Не каждый
день конечно, но часто. Дяде Пете тридцать
семь лет, он воевал с немцами торпедоносцем
в Заполярье, закончил военную воздушную
академию, у него много орденов и медалей.
Когда он по праздникам выходит из своей
комнаты в коммунальный коридор, при параде
с кортиком и орденами, они каждый его шаг
обозначают тихим металлическим звоном. Если
я вдруг оказываюсь в коридоре, дядя Петя
кричит: "Здорово, Жека!" и, подхватив
меня на руки, прижимает крепко к своей орденоносной
груди. Мне больно от орденов, но я терплю.
Ведь это дядя Петя!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Дядя
Петя седой. Мама говорит, что он белый,
как лунь. Лунь - это полярный филин, или
полярная сова, мама говорила, но я не помню.
А папа говорит, что дядя Петя был смоляной,
как головёшка. Когда я был еще грудной,
а дядя Петя не был командиром полка, а папа
не был "Помпой" и был простым
бортмеханником, или борттехником, они с
дядей Петей летали в Окинаву, или в Хоккайдо,
папа говорил, но я не помню. И они сфотографировали
там что-то "непотребное".
На
обратном пути, над морем, их сцапали американские
истребители, зажали с боков, снизу, сверху
и повели на свой аэродром. Когда дядя Петя
пытался вывернуться, они стали стрелять
из пулеметов, пулями показывая куда лететь,
а куда не лететь. В общем, пришлось дяде
Пете послушно ковылять куда указано. Враги
вывели его на свою взлетно-посадочную полосу
и стали сажать, подправляя пулеметами. Дядю
Петю прессовали со всех сторон, и он пошел
на посадку на их полосу. Выпустив шасси,
он опустился над полосой почти до самой
земли, истребители ушли вверх, потому что
они не могут так медленно летать как дядя
Петя.
И
как только они ушли вперед, дядя Петя над
самой землей дал газу и над самым морем
рванул в туман. Папа говорит, что они драпали
в тумане во все лопатки и так низко, что
рыбу можно было ловить удочкой. Геройски
драпали, по-нашенски - пузом по воде. Когда
прилетели домой и дядя Петя снял лётный
шлем - оказалось, что он из смоляного стал
белым, как лунь, а второй пилот, штурман,
и папа стали потными. Почему дядя Петя не
стал белым как лунь когда воевал с немцами?
Папа говорит, что тогда он был глупый и
смелый. Папа после этого стал лысеть, пошел
учиться и перешел в "помпы". Папа
говорит, что дядя Петя Ас с большой буквы.
Вот такие получились фотокарточки…
Дядя
Петя заходит к нам и предупреждает: "Жека,
ты сегодня со мной! Поможешь командовать
полком". Мама не возражает, я завтракаю,
беру свой автомат и заборного штакетника,
жду дядю Петю, и мы вместе отправляемся
командовать полком. Идти надо метров триста
до гарнизонных ворот. У ворот нас встречает
матрос со штыковым ножом на поясе и отдает
нам честь. Мы, как положено, отвечаем тем
же и отправляемся к плацу, где построен
полк.
На
углу плаца я передвигаю свой автомат на
грудь и останавливаюсь, а дядя Петя идет
на середину плаца навстречу моему папе в
синем кителе со стоячим воротником и большой
коричневой кобурой, болтающейся у самого
колена. Папа что-то рапортует дяде Пете.
Я стою, придерживая автомат левой рукой,
а правой отдаю честь как папа и дядя Петя.
Потом под команду "смирно" матрос
поднимает на флагштоке красный крепостной
флаг и мы все, задрав головы и держа у виска
правые руки смотрим, как он медленно ползет
к топу, развеваемый ветром. Звучит команда,
и матросы разбегаются а офицеры расходятся
кто куда и, проходящие мимо, кричат: "Привет,
Жека! Ты сегодня с нами?".
"С
вами, с вами", - серьезно отвечаю я,
и отдаю честь, пока папа и дядя Петя не
подходят ко мне. Потом мы идем в штаб и
меня, с листом бумаги и красным карандашом,
усаживают за длинный стол, накрытый зеленым
сукном.
Дядя
Петя, как обычно, открывает ящик своего
командирского стола и, вытащив два стакана
и початую бутылку коньяка, разливает на
двоих. Когда уже налито, держа в руке бутылку
коньяка, дядя Петя второй рукой достает
третий стакан и спрашивает: "Жека!
Ты будешь?". "Содовую…",
- отвечаю я важно, и через минуту получаю
полный стакан из бутылки с названием "Ситро"
и конфету "Мишка на севере". Мы
дружно чокаемся и я пью сладкую теплую содовую,
а потом заедаю липкой конфетой, вымазав
при этом пальцы шоколадом.
Дальше
всё идет своим чередом, папа уходит, я рисую
красным карандашом, приходят и уходят офицеры,
что-то докладывают дяде Пете, он им ставит
задачи. На выходе они хлопают меня по плечу,
приветствуя, и суют шоколад, вытаскивая
его из кожаных планшетов. Я волен сидеть
или уйти, но только в пределах части. Но
и в пределах здорово.
Метрах
в восьмистах от штаба по летному полю едут
блестящие самолеты со стеклянными, решетчатыми
кабинами на носу. Я знаю, что они в Окинаву
на разведку. Я сижу рядом с большим длинным
сачком у границы летного поля, которую мне
запрещено пересекать и я послушно не пересекаю.
Больно надо! Сачок почти такой же, как мой
для ловли бабочек, только во много раз больше
и длиннее, я знаю, что он определяет направление
ветра для пилотов, которые заходят на посадку,
или взлетают.
Трава
мягкая, небо голубое, сопки зеленые, море
в конце взлетной полосы синее и над морем
то появляются, то исчезают серебряные самолеты.
Слева
от меня стоят истребители соседского полка
со стреловидными крыльями и красными заглушками
на воздухо-заборниках и соплах.
Мне
не скучно, я все время думаю. Думаю про
себя, про маму, про дядю Петю, войну, которая
была недавно, про Японское море. Почему
Японское-то? Что за несправедливость, в
самом-то деле. Оно ведь наше и я по выходным
вместе с папой, мамой, дядей Петей и тетей
Валей на командирском "газике"
еду к самому берегу Японского моря и свободно
купаюсь на прозрачном теплом мелководье,
собирая морских звезд и ежей, а иногда,
если повезло - трепангов и гребешков. Гребешки
- это такие красивые волнистые ракушки,
у нас дома есть пепельница из большого гребешка.
Если я нахожу гребешка, то всегда проверяю,
нет ли там жемчуга. Папа говорит, что может
быть, но пока мне не везет. Так вот, никаких
там японцев нет, хоть море и Японское. Наверное,
это такая же история, как с "Неманом",
немцы к которому, как оказалось, никакого
отношения не имеют.
Потом
я думаю про дядю Петю. Папа говорит, что
он технически подкованный малый. Дядя Петя
конечно, а не папа - мама говорит, что папа
у нас мастер языком болтать, гвоздя и то
забить не может. "Помпа", он и
есть "Помпа". Как-то зайдя к нам,
дядя Петя скомандовал мне следовать за ним
с табуретом. "Поглядим, что у нас с
электричеством" - пояснил он мне. Я,
кряхтя, поволокся с табуретом на лестничную
площадку за дядей Петей и потом держал его
за ноги, чтобы он не свалился, стоя на табурете
перед электрическим счетчиком.
Дядя
Петя открыл счетчик и стал ковырять в нем
отверткой, пока что-то не сверкнуло с треском
под жалом отвертки. Я не напрасно держал
дядю Петю. Потому что кабы не я, он точно
бы сбрыкнул с табуретки. Выругавшись длинно,
дядя Петя почесал затылок отверткой и, подумав,
сообщил: "Извини, Жека, это получилось
непроизвольно. Я забыл вырубить рубильник.
Все что ты слышал, считать, что этого не
было". На вопрос почему, он ответил:
"Я сказал, не было и баста! Не было,
что за обсуждения? Выполнять команду и без
разговоров! Понимаешь, Жека, мы тут поем,
танцуем, музыку слушаем, гуляем до полуночи,
а он зараза крутит и крутит. Ну да я теперь
ему жука влепил, глядишь, поменьше платить
будем".
Все
действительно сложилось хорошо, судя по
тому. что в конце месяца электрик, пришедший
проверять счетчик, взобрался на табурет
и сказал : "Товарищ майор, что Вы тут
сконструировали? Мы Вам уже кучу денег должны".
Дядя Петя цыкнул зубами, пригладил свои
волосы и произнес: "Переборщил! Ладно,
ты, это… сними там. Будем платить, как платили"
- и добавил: "Вот так, Жека! Все хорошо
в меру!".
Я
улыбаюсь, вспоминая лицо дяди Пети в этот
момент, он такой смешной. И вспоминаю про
свою драную задницу, которую мне днями чуть
было опять не надрали за тетю Валю. Это
жена дяди Пети и она уезжала отдыхать в
Крым, в санаторий Министерства обороны.
Когда ее с чемоданами увозил газик в аэропорт
во Владивосток, она расцеловала меня в обе
щеки и спросила: "Ну-ка, Жека, скажи,
что тебе привезти?". Я растерялся.
У меня было все, что я хотел - шоколад носили
лейтенанты, "Содовую" наливал
дядя Петя. У меня было всё! Всё, кроме одного.
"Тетя Валечка", - сказал я, "Привези
мне черные сатиновые трусы!" Она рассмеялась
и сказала: "Жека, я не знаю, есть ли
черные сатиновые трусы твоего размера, но
я что-нибудь придумаю". И уехала отдыхать.
Не
было ее месяц, и весь месяц я надоедал дяде
Пете вопросами, а привезет ли она мне черные
сатиновые трусы. На что дядя Петя бодро
отвечал: "А хрен его знает, Жека, привезет,
наверное, и тебе сатиновые трусы и мне мандавошек,
в подарок. Крым это тебе не хухры мухры".
Я не стал выяснять, что такое мОндавошки,
так как полагал, что это нечто вроде запонок,
а про хухры мухры мне было известно все.
"МОндавошки, так мОндавошки, главное
чтобы трусы были", - сказал я. "Да
не мОндавошки, Жека", - сказал дядя
Петя, "а мАндавошки… впрочем, это неважно".
У них не было детей. Не у мандавошек, конечно,
а у дяди Пети с тетей Валей. Может оттого,
дядя Петя и уделял мне столько внимания,
что хотел иметь своего "Жеку".
Но что-то у них не получалось и своего "Жеки"
у них не было.
Время
бежало, мы на пару командовали полком, ездили
с папой и мамой на пикники к морю и вообще
жили весело и интересно. Наконец появилась
из Крыма тетя Валя, ее привез газик из аэропорта.
Она была посвежевшей, смуглой от загара
и молодой почти, как моя мама. Я получил
все, что положено - шоколад, монпансье в
круглых металлических баночках, апельсины,
виноград, и к моему счастью: черные сатиновые
трусы сорок четвертого размера. Тетя Валя
сказала, что меньше в Севастопольском военторге
не было. Трусы были мне ниже колен и сваливались,
если я не поддерживал их обеими руками.
Все весело хохотали, когда я их примерял,
мама тут же подтянула резинку, чтобы трусы
не падали с меня на пол и взяла с меня обещание,
что я пойду в детский сад.
В
общем все были довольны, в том числе и я.
Правда, я поставил условие, что в садик
буду ходить только пять дней в неделю, а
по субботам буду помогать дяде Пете командовать
полком. На том и уговорились. Потом было
застолье на кухне, взрослые пили "Улыбку"
и "Черные глаза", привезенные
тетей Валей, и еще какие-то черноморские
вина с фруктами. Я ставил пластинки на Телефункен
и дядя Петя танцевал танго с мамой, а папа
с тетей Валей.
Все
было просто здорово, пока я не вспомнил.
Отыграв в очередной раз какое-то танго,
я подошел к ним, рассаживающимся за столом
и, забравшись к тете Вале на колени и, обняв
ее крепко-крепко, громко спросил: "Тетя
Валя, а ты мАндавошек дяде Пете привезла?".
Потом
была багровая тетя Валя, багровый дядя Петя,
растерянная мама, не понимающая что происходит
и о каких мандавошках речь, и всё понимающий
папа…
Быть
бы мне поротым, но папа сказал: "Ша!
Жека ни в чем не виноват!".
Дядя
Петя на следующий день сказал грустно: "Ну,
Жека, ты меня и подвел…", - помолчал
и добавил: "Ну, да я сам виноват… собирайся
ты сегодня со мной". Но потом все кончилось
хорошо, тетя Валя при встрече в коридоре,
подхватила меня на руки, расхохоталась и
расцеловав в щеки, сказала: "Жека,
прости меня, тебе опять наверное по заднице
перепало из-за нас дураков". И снова
покатилась жизнь счастливо и весело, как
будто ничего и не было.
К
нам часто ходят в гости лейтенанты с женами.
Они вытаскивают Телефункен на кухню и накрывают
стол. Благо кухня огромная и места хватает
всем. Они пьют коньяк, а перед этим папа
произносит тост за Победу, за Годовщину
Великой октябрьской революции, за милых
дам.
Я
ставлю любимые "Брызги шампанского",
встав перед Телефункеном на табурет, и все
танцуют, всем весело, и мне весело. Я тоже
чокаюсь со всеми стаканом с компотом и ем
шоколад, принесенный лейтенантами. И пока
они танцуют, я роюсь в пластинках и думаю
какую поставить следующей. Пластинок у нас
много и все они с инв. №…, из Дома офицеров.
Особенно много трофейных, на которых написаны
незнакомые буквы, но я знаю, что вот эта
"Идет дождь", а эта "Шестнадцать
тонн".
Лейтенанты
все молодые в красивой форме, а милые дамы
благоухают "Красной Москвой" и
"Лесным ландышем". Они красивы
и молоды, и все мне нравятся, я хоть и маленький,
но понимаю, что у них хорошие попки и классные
грудки. Это папа. Мама говорит, что он бабник
и пижон. Ну бабник понятно почему, он постоянно
танцует с лейтенантскими женами, крепко
прижимая их к себе, так, что лейтенанты
иногда бешено косят на него глазами. А пижон
потому, что он просит маму слегка заузить
форменные брюки. Папка у меня тоже молодой
и красивый.
Я
понимаю папу, мне тоже нравится смотреть
на попки, обтянутые бархатом и крепдешином.
Все выпивают и вкусно закусывают, в промежутках
между танцами пытаются петь. Даже за столом
они обращаются к дяде Пете и папе очень
вежливо: товарищ майор, товарищ капитан.
Офицеры у нас в полку все лейтенанты: младшие,
старшие, просто лейтенанты, кроме дяди Пети,
папы и помпытеха дяди Паши. Лейтенанты все
очень хорошие, и благодаря им мой запас
шоколада никогда не истощается. Они все
молодые… Иногда мы их хороним, когда по
два, когда по три. Папа говорит: "Молодо,
зелено…".
Гробы
стоят в колонном зале Дома офицеров, обитые
красной материей. Папа в таких случаях прицепляет
к поясу кортик и берет с собой меня и маму.
В этот раз лейтенанты в гробу такие же молодые
и красивые, как и на вечеринках, только
уж очень серьезные. Обычно их не видно,
потому что чаще их хоронят в закрытых гробах.
Я смотрю на серьезные лица лейтенантов над
красными краями гробов, стоя между дядей
Петей и папой.
У
меня еще целы плитки шоколада, подаренного
этими лейтенантами. Плачут их жены с красивыми
попками, хоть и не в бархате и не в крепдешине,
а в чем-то черном. Плачет мама… Я смотрю
на папу, но он не видит моего взгляда. Тогда
я смотрю снизу вверх на дядю Петю. Почему?
Дядя
Петя смотрит на меня серьезно с самого верха
вниз и потом левой рукой, придерживая кортик,
а правую положив мне на плечо, опускается
ко мне, присев. Прижимает молча к себе и
потом хрипло говорит: "Понимаешь, Жека!
Мы морские летчики! Мы защищаем Родину!".
Еще раз прижимает крепко, так, что звездочка
больно колет щеку и снова поднимается вверх,
от меня. И я с ужасом думаю: "А вдруг
папа, или дядя Петя …так же?"
Оркестр
играет что-то грустное и строгое одновременно,
потом мы все грузимся в автобус, который
везет нас в сопки. Лейтенантов закрывают
красными крышками с прибитыми к ним черными
офицерскими фуражками и зарывают в землю.
Матросы под командой папы блестят штыковыми
ножами на карабинах и дружно три раза выпаливают
в воздух. Потом ставят памятники с красными
звездочками, именами и цифрами: " 1938
- 1961 г.г.".
Я
больше никогда не вижу жен этих лейтенантов.
Когда
я вырасту, я тоже стану морским летчиком
и лейтенантом, и буду защищать Родину.
Дома
мне грустно, хочется плакать, но я думаю,
что в конце лета приедут новые лейтенанты,
и будут танцевать, и я тоже буду танцевать
на руках у одной из красивых лейтенантских
жен, и будет здорово. Может быть, они тоже
погибнут, и мы будем хоронить их, но об
этом думать не хочется. Я забираюсь на табурет
к Телефункену, ставлю "Брызги шампанского",
ем лейтенантский шоколад и вспоминаю, что
когда я вырасту, то стану морским летчиком
и лейтенантом, и буду защищать Родину и,
может быть, даже погибну, и меня похоронят
под оркестр и ружейный салют. А рядом будет
плакать моя жена. Но я знаю, что у меня
останется мой "Жека", который
будет под "Брызги шампанского"
есть мой шоколад и тихо плакать обо мне
в темной комнате.
***
Жека
вырос, он не стал морским летчиком, но стал
лейтенантом и капитаном и… неважно кем он
не стал. Ему вот-вот стукнет пятьдесят,
давно нет мамы, тети Вали и дяди Пети, а
папе семьдесят пять. Жека, как и они, с
самого детства защищает Родину, как те лейтенанты,
защищает, как может и будет защищать, пока
не умрет.
Но
иногда он почему-то думает: "А стоит
ли Она этого?"
Родина…?
Молчит…!
Наверное,
стоит, раз мы все её защищаем…!
Евгений
Батурин 2004 г.
г.
Воронеж
|